Методы воспитания
Ирина была круглой отличницей и в школе, и в мединституте, и на работе. Чем бы она ни занималась – музыкой, шитьем, вязанием, ремонтом – все получалось! У нее была хорошо организована голова и она всегда знала, что главное, что второстепенное. Мeня она спрашивала: “Почему у тебя мысли как блохи скачут? Что ты распыляешься?”
Она была серьезной, положительной и правильной, и детей хотела видеть такими же. Но признавала, что с терпением у нее плохо и педагогическими методами владеет неважно. Всем этим методам Ирина предпочитала чтение вслух художественных произведений и воспитание на основе литературных и личных примеров. Она предоставляла большую свободу детям, по мелочам не дергала и не контролировала, уроки не проверяла, если не просили, школой особенно не интересовалась, правда, знала всех школьных друзей и приглашала их в гости. Выяснения отношений и чтения нотаций всячески избегала, лишь искренне возмущалась: “Ну, как можно не понимать таких элементарных вещей?” Споры ей быстро надоедали и она ретировалась в свою комнату, чтобы уткнуться в книжку, на ходу бросая: “Своих мозгов не вставишь, нечего и пытаться”. Как же я обожала эту заветную фразу, означающую carte blanche!
Но при всем при этом Ирина ожидала от детей, своих и мужа от его первого брака, если не самого примерного, то достойного поведения, а также приличной успеваемости по всем предметам. Отклонения от “нормы”, от “хорошо” считала вывертами, выкрутасами, называла “паньскі витребеньки”. Для подкрепления мысли она часто прибегала к украинским, польским и латинским выражениям из своего детства. В некоторых вопросах воспитания была абсолютно непримиримой, от какой-то своей генеральной линии не отступала и на компромиссы не шла.
Когда я поступила в университет на свободо-и-природолюбивый геофак, она провела со мной короткую профилактическую беседу: “Будешь курить – спущу с лестницы раз и навсегда говорю тебе!” Где там стояла точка, уже не помню. Имелись в виду обычные сигареты, про другое тогда и не слышали. Ирина считала, что все зло не только для здоровья, но и в жизни начинается с курения. Логика была такая: сначала сигареты, потом алкоголь, потом дурная компания, ночные гуляния, неразборчивые связи и плохая учеба. “Как изобразить женщину легкого поведения на сцене? – цитировала она свою подругу актрису, – Очень просто. Возьми сигарету, закати глаза, юбку повыше и готово!” Она демонстрировала этот образ, и я плакала от смеха.
Противоречивые результаты
С сыном от первого брака ненавязчивое воспитание с упором на развитие самостоятельности не принесло желаемых результатов. Признавая педагогический провал, Ирина со временем сменила терминологию, смягчила тон и стала выражаться деликатно – “вредные привычки”, “злоупотребляет”, “не нашел себя”, “такой характер”, “не достаточно уделяла внимания”, “как-то наши гены с его отцом не так сцепились”, “…что ты хочешь?…послеблокадный ребенок, трудное послевоенное время…”.
Мне же предоставление полной свободы (родители долго жили за границей, когда я была школьницей и оставалась с домработницей) с элементами строгости в определенных вопросах и мягкого контроля (лучше в письмах) очень нравилось. В отношении меня Иринины методы и принципы еще как сработали. Не то чтобы я была уж очень послушной и боялась “быть спущенной с лестницы”, но пить-курить-целоваться даже на захватывающих географических практиках в компании исключительно приятных и дружелюбных личностей так и не научилась. Только на четвертом курсе стала ходить с одним мальчиком в кино, на пятом вышла за него замуж и вот уже более сорока лет так с ним и гуляю. Все это бесконечно радовало Ирину и время от времени она произносила загадочную фразу: “Ты мне награда за все мои страдания”. Какие страдания? О чем речь? Но вопросов я ей тогда не задавала.
Находка
Еще более изумлял меня ее любимый тост из той же серии, произносимый в обществе подружек: “За горькую женскую долю!” Какая доля? У Ирины была счастливая судьба на зависть подругам, любимая работа, материальное благополучие и два прекрасных мужа – военный хирург и ученый – геолог. Оба ее любили, сначала один, и даже с годами все никак не мог забыть, а потом другой. Был и дополнительный бонус – мужья друг друга уважали и дружили между собой, никаких скандалов и разборок и в помине не было. К высказываниям о каких-то страданиях и женской доле я относилась снисходительно, расценивала их как концертно-патетические, не имеющие никакого отношения к действительности, которую знала.
Но как оказалось, мало что знала, была не наблюдательна и не любопытна. И обомлела, когда несколько лет назад нашла на антресоли заброшенную давным-давно и всеми забытую коробку, в которой были папины письма из экспедиций, какие-то стихи, а также рукописи Ирины с легко угадываемыми персонажами. Эти многочисленные машинописные страницы относились ко времени, когда она несколько лет занималась в Дома медработника, куда сама же порекомендовала руководителем литературной студии своего старого друга, поздновато начинающего, как про него говорили, безработного литератора, только что принятого в Союз писателей. Прошли годы, он стал известным и народно любимым поэтом, но к тому времени все мосты уже были сожжены.
Читаю и перечитываю содержимое коробки и понимаю, почему Ирина была такой бескомпромиссной в каких-то вопросах воспитания, и от бремени каких страстей она так хотела меня уберечь. Но при этом закрадывается небольшое сомнение, а правильным ли было мое правильное воспитание?
В первой половине жизни у спокойной и рассудительной Ирины было сплошное тектоническое движение плит с драмами и стихиями, этим движением вызываемыми. От всего пережитого остались рубцы на сердце. Но в той ее жизни, как я обнаружила, были не только слезы и разочарования, но были и потрясающие стихи, ей посвященные, вспышки радости и счастья, было много музыки, поэзии и любви. А кроме того, было открытие ее литературных способностей и неожиданная искренность в рассказах и других произведениях, написанных ею в студии. Последнее меня поразило, поскольку при всей общительности Ирина была закрытой, и не рассказывала (или очень скудно) о себе – о не очень жизнерадостном детстве, о том как семья оказалась в Алма-Ате, и первое время выживала, а потом скромно там существовала, об аресте и высылке отца адвоката, который так до конца и не пришел в себя после тюрьмы, о том, почему ее родители не общались с многочисленными родственниками, о тяжелой работе в госпитале в блокадном Ленинграде во время войны, о предках и своих старинных родах как по материнской, так и по отцовской линии.
Когнитивный диссонанс
Вспоминаю странные ответы на мои, казалось бы, естественные вопросы о содержимом загадочной коробки.
– Ты что знала Юрия Левитанского? Несколько лет занималась у него в студии и молчала? Вот это да!
– Мало ли где я занималась? …Я и на курсы кройки и шитья ходила. …Ну мало ли кого я знала? Делать тебе что ли нечего?
Ирина иногда говорила, что встречаются люди, которые «лезут в душу без стука» или «…без мыла». В этот раз у меня было ощущение, что сейчас я – одна из них, и залезла куда-то не туда.
В тот вечер, разбирая и бегло просматривая ее бумаги, я все более возбуждалась и восхищалась, а она все больше напрягалась и раздражалась.
– Ну почему ты ничего никогда не рассказывала? Ведь это же такой поэт!
– А что надо было бежать всему миру докладывать? Вот прямо сейчас все дела брошу и усядусь мемуары писать. Прошлое меня не интересует. Отстань… Да кому все это надо?Никому ничего не надо!
Никакой иронии, присущей ей, в этих словах не было, а слышалась какая-то нервозность, которую я не могла понять тогда. И по глупости даже обиделась на такую реакцию. Ну, и ладно, подумала, не буду больше расспрашивать, были там у них когда-то давно свои заморочки, зачем в этом разбираться. Не надо так не надо.
Но время от времени, когда читаю папины рассказы, записки, дневники, происходит транскоммуникация и слышу:
– Надо-надо-надо! Я же сохранил все эти бумаги, спрятал! Зачем? Как ты думаешь?
– Но я не могу, папа! Ну как об этом, таком вашем личном писать? Ведь все участники тех событий уже на Ваганьково, недалеко, кстати, друг от друга и ничего не смогут сказать.
– Тем более. А вдруг это последняя ниточка? Читай, что осталось для вас, и пиши, не ленись.
Надо или не надо? Надо! Не надо! В психиатрии это называется когнитивный диссонанс.
Опять решаю задачку, где поставить запятую в глагольном предложении? «Молчать нельзя рассказать».
Еще о том «кому все это надо?»
И чуть-чуть о Поэте
Ну хорошо. Про Поэта, может, и есть смысл написать. Возможно, кого-то заинтересует, из чего выросли некоторые его лучшие, на мой взгляд, лирические стихи, вошедшие в главный сборник, который принес ему неожиданную известность. Его стихи оказались современными и нужными, а темы там затронутые, он, видимо, обсуждал со взрослыми людьми, многими старше его, в своей первой студии в Доме медработника, когда учил их писать не стихи, что любопытно, а сценарии, киноповести и драмы.
Критики, может, даже и согласятся, что не было собирательного образа и размытой женственности в его стихах, написанных в середине прошлого века, а был вполне себе красивый и интересный прототип. А читатели, может быть, узнают что-то новое о менее всего известном, но таком важном для его творчества периоде. Опубликованные сведения об огромном отрезке его жизни похожи на информацию из отдела кадров – развелся, женился, родились дети, опять развелся. Кто-то считает, что все это частная жизнь автора и пусть она остается тайной, а кому-то совершенно не достаточно такой не полной биографии большого Поэта, состоящей в основном из военных и послевоенных лет, а так же последних десяти лет жизни с молодой женой, с которой ему наконец-то повезло. Правда, стихов в это время он уже писал мало.
И еще об Ирине
Про Ирину тоже следовало бы рассказать побольше. Икочка, как называли её домашние по инициалам И.К., вышитым на белом врачебном халате, была терапевтом, щхиталась отличным диагностом с опытом работы в блокадном Ленинграде и после войны в районных поликлиниках и на скорой помощи. Она была музыкально одаренной и прекрасно играла на пианино. Обладала сильным характером и тонким вкусом и какой-то несоветской внешностью. Всегда элегантно одевалась. Купить ничего модного было тогда нельзя, но она покупала журналы мод, и сама себе шила, и перешивала, и имела также портниху. И в шутку и всерьез друзья и знакомые называли ее «мадам» (О, как я ненавидела это буржуазное слово, режущее ухо пионерки и комсомолки!) Много лет спустя мои американские друзья, увидев фотографии тех лет, назвали ее женщиной с голливудской внешностью, чтобы это ни значило.
Ее любили трое выдающихся, талантливых мужчин. Каждый из них оставил большой след в своей области – в литературе, в геологической науке и в хирургии. Но оказалось, что в ее внешне благополучной жизни было много не видимых даже самым близким людям мучений, раздумий, отчаяния, слез. Были встречи, расставания, ссоры, драмы, обиды и разлады с детьми. Все это унеслось временем. Остались стихи и рукописи.
И немного о Владимире
Но вот не понимаю, а зачем это нужно папе? А может, он как раз этого и хотел, чтобы непростившие поняли и простили? Чтобы у всех был мир в душе и забылись обиды? К этому он больше всего стремился и постоянно кого-то выслушивал, успокаивал, уговаривал, жалел, мирил и упорно собирал всех своих любимых и дорогих за одним большим столом.
А, может, он хотел бы еще раз напомнить, что возможно: встать над ситуацией, находясь в ней и взглянуть на происходящее со стороны; быть победителем, когда проигрываешь; считаться везучим, когда сыпятся неудачи; выбирать работу и дело по душе, обходя разные препятствия и запреты; любить ту, которую хочешь, даже если все против; сделать карьеру, не делая ее; уезжать подальше и забираться повыше в горы, чтобы решать неразрешимые проблемы; вышибать клин клином и лечить себя плаванием в любую погоду, лыжами и зимней рыбалкой назло болезням и недугам; превращать будни в праздники, а обычную поездку на автобусе в увлекательный рассказ о попутчиках; собирать друзей и смеяться, когда кошки скребут на сердце, и любить окружающих, хотя они и обижают и предают.
Отчетливо представляю, что сказала бы на это критичная Ирина:
– Ну что я всегда говорила? Ты – папина дочка. А Вовка не исправим. Все люди у него хороши и жизнь изумительна. Толстовец и есть, только не последовательный ученик. Вот, если бы перешел на вегетарианство в соответствии с этим учением, как я советовала, тогда бы все, может, и прислушались к нему и обратились к его жизненному опыту. Ха-ха. Ой, вас, ребята, опять не туда занесло. Твердишь вам, твердишь, и все без толку… У каждого свой выбор, своя жизнь, и мозгов своих не вставишь. Кому это ваше копание в прошлом нужно? Занялись бы лучше каким-нибудь более продуктивным делом, например, чтением, или садом-огородом, или обедом. Да мало ли полезных дел?
Что же делать?
На следующее утро после Ирининой неадекватной и бурной первой реакции на мою находку с антресоли, она выглядела притихшей и задумчивой.
– Я все перечитала. Хочу сказать, что ничего в этом такого нет и таланта особенного у меня не было. А я ведь чуть не бросила медицину. Меня же приняли в Литинститут. Хорошо, что вовремя одумалась.
Она скромничала, но я не стала возражать, а только спросила главное, что меня волновало:
– А что делать с твоими рукописями-то?
Я боялась, что она предложит все забыть и выкинуть. Но она спокойно ответила:
– Делай, что хочешь. Мне все равно. Прошлое меня не интересует. Вот только это важно.
И она протянула мне два листочка – стихи прощания.
А что делать с ее рассказами и историями, в которых такие узнаваемые герои, я так и не придумала.
Разговор с Евгением Евтушенко
На традиционный 19-й по счету Русский фестиваль в Далласе в 2015 году я пригласила поэта Евгения Евтушенко. Он болел, сильно хромал после операции, а к вечеру уже совсем не мог ходить. Но на сцене невероятно преобразился. Это был тот же самый харизматичный, артистичный и энергичный Евтушенко, что и в страшно далекие 60-е.
После концерта за ужином я рассказала ему об Ирине. Он хорошо знал Поэта, дружил с ним, любил его стихи. Несмотря на свою усталость, заинтересованно слушал, задавал вопросы и комментировал. Я спросила, как он думает, почему Ирина ничего не рассказывала? Вот если бы я на ее месте… и обо мне хоть одну такую строчку… Он ответил что-то вроде: «Вы не понимаете, Таня. Ведь он ее обидел… А она… Мы их любим, жить без них не можем, но причиняем им боль, а женщины в принципе лучше нас, искреннее…». Он еще долго развивал эту тему. А я думала, ну да, все сходится. В какой-то момент она все-таки приняла окончательное решение после долгих лет общения и дружбы, и больше от этого решения не отступала. Вот почему она дала мне именно те два листочка со стихами.
Фотография
Недавно в своем рабочием кабинете в техасском университете, в папке со старыми фотографиями, оставшимися от преподавателей, работавших до меня, наткнулась на фото, на которое раньше не обращала внимания.
На ней Поэт сидит за столом, на котором лежат несколько его последних книг. Рядом с ним группа наших студентов из Далласа, приехавших в Россию изучать русскую культуру. Аудитория Литературного института, одна из последних его фотографий, седые очень короткие волосы, белые усы, трубка, модная рубашка. Студенты улыбаются, а он смотрит очень серьезно и внимательно.
Я тоже серьезно смотрю на него и говорю, что разгадала их тщательно скрываемую от всех тайну, что очень внимательно прочитала мамины рассказы и киноповести, написанные в то время, когда она занималась в его первой литстудии, хорошо изучила его поэзию и поняла, о ком он писал и кому посвятил некоторые из своих чудесных стихотворений. Я не особенно верю в мистику, просто, видимо, так много читала и думала о Поэте, что он мне приснился. Он ничего не говорил, но очень приветливо и дружески улыбался.
